Концепт счастья

очти таким же по фелицитарной значимости для респондентов представляется фактор свободы как способ реализации личности, как возможность самому выбирать свою судьбу: "Счастье - это когда ты свободен"; "Счастье - это когда человек чувствует себя свободным"; "Счастье - это когда тебе не мешают"; "Счастье - это когда тебя не трогают"; "Счастье - это когда ты принадлежишь самому себе"; "Счастье - это возможность реализовать себя, как ты хочешь"; "Счастье - это когда человек хочет и может".

Источником фелицитарного блага для части респондентов нередко является гармония, согласие с самим собой и с окружающим миром: "Счастье - это гармония души и тела"; "Счастье - это гармония человека с (окружающим) миром"; "Счастье - состояние непротивостояния с окружающим миром"; "Счастье - это согласие с самим собой"; "Счастье - внутренняя гармония, гармония между внутренней сущностью и жизненной траекторией"; "Счастье - это жить в гармонии с самим собой и чтоб тебя кто-то понимал".

Источником счастья может быть удовлетворенность, духовная и физическая: "Счастье - это чувство внутреннего удовлетворения"; "Счастье - это удовлетворенность течением жизни"; "Счастье - это наличие и удовлетворение потребностей"; "Счастье - это общественно полезная цель, приносящая тебе самому удовлетворение"; "Счастье - это состояние души человека, у которого все есть, все получается, который всем доволен"; "Счастлив не тот, у кого много, а тот, кому хватает"; "Счастье - это когда удовлетворены все твои чувства и желания".

Многие находят счастье в общении и во взаимопонимании: "Счастье - это радость общения"; "Счастье - в общении, это когда ты понимаешь и тебя понимают"; "Счастье - это когда ты не чувствуешь себя одиноким"; "Счастье - это когда между вами взаимопонимание, обмен искорками"; "Счастье - это когда тебя понимают и ты понимаешь"; "Счастье - это жить в гармонии с самим собой и чтоб тебя кто-то понимал".

Для стольких же счастье - это возможность самореализации, возможность "состояться", соответствовать своему жизненному призванию: "Счастье - это когда человек состоялся"; "Счастье - это возможность реализовать себя, как хочешь"; "Счастье - это возможность соответствовать своему предназначению"; "Счастье - это когда все совпадает: задуманное и свершенное"; "Счастье - это когда человек живет так, что если ему предложить изменить жизнь, он не захочет"; "Если бы мне сказали: "Придумай себе жизнь", я бы не смог лучше придумать (лучше моей настоящей жизни - С. В)" (А.И. Солженицын).

В ответах немалого числа респондентов присутствует также если не концепция, то взгляд на природу счастья как на нечто эфемерное, мимолетное и преходящее: "Счастье - это мгновенье, задумался - и его уж нет"; "Счастье - это миг, когда тебе хорошо, но он очень быстро проходит"; "Счастье - это краткий миг, когда душа поет"; "Счастье - это короткий миг, когда что-то исполняется"; "Счастье - миг достижения желаемого"; "Счастье - момент подлинного бытия"; "Счастье - это настоящий момент".

И, наконец, на периферии фелицитарной области в ответах респондентов находятся факторы, встречаемость которых не превышает трёх упоминаний: обладание какими-либо благами ("Счастье - это когда у тебя есть все, что ты хочешь"; "Счастье - это когда у тебя есть все, что ты хочешь, когда все цели достигнуты"; "Счастье - это состояние души человека, у которого все есть, все получается, который всем доволен"), добродетель / стоицизм ("Счастье - это когда тебе не стыдно за свои поступки, что дает тебе внутреннее спокойствие"; "Счастье - это согласие с самим собой"; "Счастье - принятый тобой жребий"), деятельность / работа ("Счастье - это когда работа совпадает с любимым делом" - М. Задорнов); "Счастье - это семья, работа, друзья, это душевное состояние, когда ты всего добился"; "Счастье - это когда человек здоров, может работать, давать радость другим"), дружба ("Счастье - это когда знаешь, что у тебя есть друзья, на которых можешь положиться"; "Счастье - это когда вокруг друзья, которым ты нужен и которые тебе нужны"; "Счастье - это семья, работа, друзья, это душевное состояние, когда ты всего добился"), благополучие ("Счастье - это благополучие"; "Счастье - это ситуация, которая меня во всех отношения устраивает"), удача ("Счастье - это когда все удается, хорошо складывается"; "Счастье - это состояние души человека, у которого все есть, все получается, который всем доволен"), деньги ("Счастье - это деньги"; "Счастье - это когда есть деньги, хорошее настроение"), ожидание ("Счастье - это ожидание того, что произойдет что-то хорошее. Необычный подъём эмоциональных сил"), полнота жизни ("Счастье - это полнокровная жизнь").

Вне какой-либо тематической классификации остаются ответы, относящиеся к идиолектному сознанию респондентов: "Счастье - состояние души, среднее арифметическое эйфории и покоя", "Счастье - это всегда то, чего нам не хватает", "Счастье - быть сильным".

Сопоставление семантического представления счастья-блаженства в паремиологии и в современном языковом сознании свидетельствует прежде всего о большей четкости последнего: ответы респондентов практически не дают возможности многозначной интерпретации понятийной составляющей этого концепта.

Несмотря на то, что число выделяемых тематических групп тут и там практически равно, "идеология счастья" при движении от фольклорного языкового сознания к современному "обыденному сознанию" меняется самым радикальным образом, что выражается в перестройке частотного ранжирования и состава фелицитарных факторов. Прежде всего, если в паремиологии главенствующими являются "стоические" представления о счастье как о добродетельной жизни ("Где правда, там и счастье"; "Счастлив тот, у кого совесть спокойна") и просматривается "радение о дарах духовных" ("Не в деньгах счастье"), то в ответах респондентов смирение со своей судьбой и совестливость занимают чуть ли не последнее место, а в число фелицитарных факторов включаются деньги и обладание материальными благами. В то же самое время список фелицитарных благ в обыденном сознании дополняется любовью, семьёй, желанием, наличием цели и смысла жизни, самореализацией. В то же самое время из него исчезают молодость, глупость, несчастье (концепция контраста). Стабильно держатся во главе списка фелицитарных факторов и в фольклорном, и в современном обыденном сознании эпикурейские представления: счастье - это отсутствие несчастья и душевный покой.

Основной лингвокультурологический смысл появления термина "концепт" - его способность отражать в своей семантике национальный менталитет как совокупность мировоззренческих и поведенческих особенностей этноса и национальный характер как относительно устойчивый и целостный склад душевной жизни языковой личности, определяющий её качественное своеобразие - её этос.

Однако, как представляется, простого перечисления эссенциальных признаков концепта счастья-блаженства для выявления общей направленности национальной языковой личности - доминирующей системы мотивов и мировоззренческих принципов - недостаточно, необходимо отыскать какие-то более общие и глубинные смысловые структуры, обусловливающие её сознание и поведение.

В истории этики попытки систематизировать и классифицировать "факторы счастья" предпринимались неоднократно: в основу деления клались тип личности (характер и темперамент) (Татаркевич 1981: 169-185), её аксиологические приоритеты (ценности созидания, ценности переживания и ценности отношения) (Франкл 1990: 221), её преобладающей ориентацией на свой духовный мир или на внешние обстоятельства - "судьбу" (Шопенгауэр 1992: 264).

Разделение фелицитарных факторов по признакам местонахождения источника (locus fontis) и степени "пассионарности" субъекта (счастье "героическое" - счастье "мещанское") (Воркачев 2000), "работающее" в наиболее "окультуренных" областях национальной концептосферы - научном и поэтическом сознании - малоэффективно для сознания обыденного, поскольку оставляет за пределами классификационной сетки большую часть представленных в нем концепций. Как характер отдельного человека определяется чертами, из которых вытекает весь образ его действий (Рубинштейн 1989: 220), так "этос" языковой личности, её общая направленность, очевидно, вытекает из её отношения к деятельности: ориентирована ли она на созидание, творчество, или же она направлена на минимализацию усилий и потребление. Отношение к деятельности определяет в свою очередь тип источника счастья - "вознаграждение" за усилия или "отдых" от них (Фромм: 1993: 148).

3.2 Образная составляющая
Понятийное ядро концепта, как ядро кометы, окружено газовым облаком различных образных ассоциаций, forcement коннотативных и метафорических. Коннотативных, поскольку они составляют разницу между объёмами логического понятия и представлений о классе предметов (Арутюнова 1998: 369), их отношение к денотативной (понятийной) части концепта в значительной мере случайно, а их присутствие в его семантике обусловлено скорее "капризом" этноса. Метафорических, поскольку метафора - это единственный способ воплотить в чувственном образе бестелесную и труднопостижимую абстракцию: "наш дух вынужден поэтому обращаться к легко доступным объектам, чтобы, приняв их за отправную точку, составить себе понятие об объектах сложных и трудноуловимых" (Ортега-и-Гассет 1990: 72). Можно утверждать, что в случае концепта метафора представляет собой "наглядное" моделирование чувственно невоспринимаемых сущностей.

В принципе, метафора лежит в основе образования любых "абстрактных предметов", являющих собой гипостазированные качества и отношения: красота, свобода, любовь - все это семантически субстантивированные, т.е. представленные в образе предмета свойства и предикаты. Регулярность использования в языке наглядного моделирования абстрактных категорий с помощью чувственных образов - через "вещные коннотации" (Успенский 1979) - позволяет даже говорить о концепте как о целостной совокупности образов ("гештальтов"), ассоциирующихся с именем определенной абстрактной сущности и составляющих импликатуры его предикативно-атрибутивной сочетаемости (Чернейко 1995: 83). Набор вещных коннотаций такого рода, существуя в общественном сознании, отражает, по мнению исследователей, этнокультурную специфику социума - его менталитет (Голованивская 1997: 27).

Семантическое описание имен эмоций - а счастье представляет собой разновидность прежде всего эмоционального состояния - связано со значительными лексикографическими трудностями главным образом в силу недоступности их денотата прямому наблюдению, что вызывает необходимость применения косвенных приемов толкования, основными из которых являются смысловой (прототипический) и метафорический подходы (Апресян 1993: 27-30), сводящиеся соответственно к описанию эмоций через типичную ситуацию возникновения и через уподобление. Метафоричекий подход выдвинут в работе Дж. Лакова и М. Джонсон (Лакофф-Джонсон 1990), где подробно исследуются метафорические средства концептуализации эмоций в языке.

Анализ образной компоненты концепта счастья можно проводить по нескольким параметрам: степени специфичности-универсальности конкретных способов метафоризации, их частотности, по типу "вспомогательного субъекта" (Москвин 1997: 13) - прямого, непроизводного значения лексической единицы, которой уподобляется счастье, по основанию уподобления - признаку, задающему область сходства субъектов метафоры, и, наконец, по степени явленности (названности) "вспомогательного субъекта" - присутствует ли в тексте его имя или же его приходится восстанавливать по косвенным, сочетаемостным признакам.

Универсальная "ориентационная" (Лакофф-Джонсон) метафора "верха", закрепленная за положительными эмоциональными состояниями, в русском языке зафиксирована лексикографически: "быть на верху блаженства" и "быть на седьмом небе" (ФСРЯ 1986: 61, 2710. Она же обыгрывается поэтически В. Высоцким: "Они упали вниз вдвоем, / так и оставшись на седьмом, / на высшем небе счастья" (Песня о коротком счастье).

Классификация "вещных коннотаций" концепта счастья в русской поэзии по вспомогательному субъекту сравнения показывает, что здесь присутствуют практически все основные типы семантического переноса, за исключением может быть машинной (технической) и социоморфной метафор: метафора биоморфная (антропо-, зооморфная и ботаническая), метафора реиморфная - собственно "вещная", метафора пространственная и синестезия.

Чаще всего счастье уподобляется, как и все эмоции в целом (Арутюнова 1998: 389-392), некой жидкости, заполняющей человека изнутри, в которой он купается, которой он опьяняется, которой он жаждет: "Я ехала домой, душа была полна / Неясным для самой, каким-то новым счастьем" (Пуаре); "Девица юная не знала, / Живого счастия полна, / Что так доверчиво она / Одной отравой в нем дышала" (Баратынский); "Счастье и радость разлиты кругом" (Дитерихс); "Юность в счастье плавала, как / В тихом детском храпе / Наспанная наволочка" (Пастернак); "Как много слез она ему дарила, / Как много счастья в душу пролила!" (Фет); "Братья-други! Счастьем жизни опьяняйтесь!" (Минский); "Мне подавая кубок счастья, / В него роняла капли слез" (Фет); "Нежданным счастьем упоенный / Наш витязь падает в ногам / Подруги верной, незабвенной" (Пушкин); "Так, сердцем постигнув блаженнейший мир, / Томимся мы жаждою счастья" (Баратынский).

Несколько реже счастье сравнивается с воздухом, которым можно дышать, который может обвеять: "Мои любовники дышали / Согласным счастьем два-три дни" (Баратынский); "Я помнил, помнил, что вдыхаю счастье, / Чтоб рассказать тебе!" (Брюсов); "Все ждал, не повеет ли счастьем" (Белый); "Мои вы, о дальние руки, / Ваш сладостно-сильный зажим / Я выносил в холоде скуки, / Я счастьем обвеял чужим" (Анненский); "Дышало счастьем все кругом, / Но сердце не нуждалось в нем" (Тургенев); "Когда б я мог дохнуть ей в душу / Весенним счастьем в зимний день!" (Блок).

Весьма частотна также персонификация счастья - оно где-то живет, просыпается, за него можно выйти замуж, с ним можно поспорить, его пестует судьба, оно обманывает, обольщает, уносится на тройке: "Будь уверен, что здесь счастье / Не живет между людей" (Карамзин); "Ты сама (Сибирь - С. В) за счастье вышла замуж, / Каторги удачливая дочь" (Светлов); "И я со счастьем никогда не спорю" (Светлов); "Страж любви - Судьба-мздоимец / Счастье пестует не век" (Есенин); "Глупое сердце, не бейся! / Все мы обмануты счастьем" (Есенин); "О счастье! злобный обольститель" (Пушкин); "Солнце не вернется, счастье не проснется" (Бальмонт); "Вон счастье мое - на тройке / В сребристый дым унесено" (Блок).

Значительно реже здесь встречаются зооморфные (птица, конь) и ботанические (цветок) метафоры: "С тех пор у нас неуряды. / Скатилась со счастья вожжа" (Есенин); "Но веселое, быстрое счастье твое, / В поднебесье трубя, унеслось в забытье" (Луговской); "Так порхай наша, други, младость / По светлым счастия цветам" (Тютчев); "Но сладкое счастье не дважды цветет" (Жуковский); "И рвал в чужбине счастья розы / С красавицей другой" (Батюшков).

Нередко счастье уподобляется свету - оно брезжит и светится - огню и горючему веществу - его можно сжечь, оно обжигает: "Довольно мне нестись душою / К её небесным высотам, / Где счастье брезжит нам порою, / но предназначено не нам" (Блок); "Не век, не час плывет моллюск, / Свеченьем счастья томимый" (Пастернак); "Есть множество разных страданий, / Но свет блаженства - один" (Бальмонт); "Счастье сжег я, но не знал я, не зажгу ль еще сильней" (Бальмонт); "И счастием душа обожжена / С тех самых пор" (Гумилев); "И дружба здесь бессильна, и года / Высокого и огненного счастья" (Ахматова).

Счастье в поэтических текстах регулярно реифицируется - его можно унести, отдать, найти, поделить, его можно брать и грузить: "Ужель живут еще страданья, / И счастье может унести? " (Блок); "Куда ж краса моя девалась? / Кому ж я счастье отдала? " (Русский романс); "Приходи… Мы не будем делиться, / Все отдать тебе счастье хочу!" (Анненский); "Увы, - он счастия не ищет / И не от счастия бежит!" (Лермонтов); "Если проза в любви неизбежна, / Так возьмем и с неё долю счастья" (Некрасов); "Смотри: нагруженная глыбами счастья, / Весна по России победно идет!" (Светлов).

Изредка счастье уподобляется сну и мечте ("Я знаю, быстрым сном проходит счастье" - Бальмонт; "Найду ль я вновь те губы, веки, плечи, / Иль в бездну мигов счастья сон сроню? " - Брюсов; "Коротким сном огня и счастья / Все чувства преображены" - Пастернак; "Было все - любовь и радость. / Счастье грезилось окрест" - Рубцов), сосуду, который можно разбить ("Я счастье разбил с торжеством святотатца" - Гумилев; "Дать надежд мне много, много / И все счастье вдруг разбить" - Адамович), закрытым на замок дверям ("Мы кузнецы, и дух наш молод, / Куем мы к счастию ключи" - Шкулев; "Стучись полночными часами / В блаженства замкнутую дверь!" - Блок), зданию, которое можно построить и разрушить ("Да! Я принимаю участье / В широких шеренгах бойцов, / Чтоб в новое здание счастья / Вселить наконец-то жильцов!" - Светлов; "На развалинах счастья нашего / Город встанет: мужей и жен" - Цветаева), призраку и тени ("Оставя счастья призрак ложный, / Без упоительных страстей, / Я стал наперсник осторожный / Моих неопытных друзей" - Пушкин; "Он долго по свету за счастьем бродил - / Но счастье, как тень, убегало" - Жуковский), деньгам или ценному имуществу ("О счастии с младенчества тоскуя, / Все счастьем беден я" - Баратынский; "И, верным счастием богат, / Я все забыл, товарищ милый" - Пушкин).

Встречаются единичные сравнения счастья с парусником ("Ладья крылатая пустилась - / Расправит счастье паруса" - Пушкин), проступком ("Блажен, кто завлечен мечтою / В безвыходный, дремучий сон / И там внезапно сам собою / в нездешнем счастье уличен" - Ходасевич), взрывом ("И, разлучась навеки, мы поймем, / Что счастья взрыв мы проморгали оба" - Фет), островам ("Ты подаришь мне смертную дрожь, / А не бледную дрожь сладострастья, / И меня навсегда уведешь / К островам совершенного счастья" - Гумилев).

Нередка синестезическая метафора, вкусовая (сладость) и хроматическая (цвет золота, синева): "Сердце с сердцем разделяют / Счастья сладость" (Кудряшов); "Но сладкое счастье не дважды цветет" (Жуковский); "Где ты закатилось, счастье золотое? " (Бунин); "Пора золотая / Была, да сокрылась" (Кольцов); "Сердце остыло, и выцвели очи… / Синее счастье! Лунные ночи!" (Есенин).

Наблюдения над вещными коннотациями имени концепта "счастье" в текстах русской поэзии свидетельствуют, прежде всего, о том, что в подавляющем своем большинстве эти коннотации не являются специфическими для данного концепта: они в той же мере ассоциируются с именами эмоции вообще, даже отрицательных.

Антропоморфная метафора досталась концепту счастья, очевидно, в наследство от его исторических и этимологических предшественников - судьбы и случая (фортуны); его предметная, "реиморфная" метафора мотивирована, может быть, даже грамматически: ведь "счастье" в конечном итоге - имя существительное, грамматический предмет.

Метафоры "жидкостная" и "газообразная" общеэмоциональны и восходят скорее всего к представлениям об эмоциональной жизни человека, регулируемой истечением "соков" и "духов", которые сложились в "наивной физиологии" и в средневековой науке.

Специфические "вещные образы" счастья немногочисленны и относительно низкочастотны: сон, цветок, парусник, свет, птица, призрак, нечто делимое, нечто хрупкое, конь, ездок тройки, двери, синева, золото…Этнокультурную значимость из них имеют, очевидно, лишь те, которые поднимаются до символа, т.е. становятся "чувственным воплощением идеального" (Кассирер): выводят за пределы собственно образа, через который начинает "просвечивать" идея счастья в форме какой-либо из конкретных фелицитарных концепций. Тем самым "вещные коннотации" обратным челночным ходом идеализируются, приобретают недоговоренность, загадочность, возможность широкой неоднозначной и внеконтекстной интерпретации смысла, заданного в определенной культуре (О символе см.: Аверинцев 1983: 607-608; Лосев 1970: 10-11; Арутюнова 1998: 337-346).

Тогда интерпретацию символа "эпикурейского счастья" - счастья-покоя и свободы от физических и душевных страданий - вполне могут получить образы парусника, света, сна, золота и синевы; "нигилистическую" интерпретацию (мимолетность, бренность) могут получить образы птицы, ездока тройки, призрака, чего-то хрупкого; концепцию счастья-молодости может символизировать цветок.

Символом пассионарного, романтического счастья у Лермонтова даже вне контекста самого имени концепта становится "мятежный" парус.

3.3 Значимостная составляющая
Культурный концепт как многомерное ментально-вербальное образование, включающее в себя как минимум три ряда составляющих: понятийную, образную и телесно-знаковую (Ляпин 1997: 18), обретает статус объекта лингвистического анализа именно благодаря последней, присутствие которой в его семантике отделяет лингвокультурологическое понимание концепта от логического, математического и семиотического.

Собственно языковой, внутрисистемный момент в семантике культурного концепта отмечается практически всеми исследователями лингвокультурологической ориентации, более того, высказывается мысль о том, что его полное семантическое описание складывается из описаний синтагматических и парадигматических связей слова-имени концепта (Никитина 1991: 118) и состоит во включении этого слова "в некоторый смысловой ряд, определяющий, в частности, наборы … синонимов и антонимов" (Лотман 1994: 420), а "семиотическая плотность" - наличие у него большого числа синонимов - признается концептологически значимой характеристикой (Карасик 1996: 4). Знаковая, лингвистическая природа культурного концепта предполагает его закрепленность за определенными вербальными средствами реализации, совокупность которых составляет план выражения соответствующего лексико-семантического поля, построенного вокруг доминанты (ядра), представленной именем концепта (словотермином). Имя концепта - это главным образом слово, а в случае многозначности последнего - один из его лексико-семантических вариантов.

Совокупность имманентных характеристик, определяющих место языковой единицы в лексико-грамматической системе еще от Ф. Соссюра, получила название "значимости" (valeur) (Сюссюр 1977: 113-114, 146-148) или, в другом переводе, "ценности" (Соссюр 1998: 78-80, 111-113), исследовать её свойства женевский лингвист призывает не только по "оси одновременности", в синхронии, но и по "оси последовательности", в диахронии (Соссюр 1977: 114; 1998: 80), последняя ось в случае значимостной составляющей культурного концепта раскрывается, очевидно, как "этимологическая память слова" (Апресян 1995, т.2: 170), фиксирующая эволюцию внутренней формы лексической единицы, путь её "этимона".

В случае многозначности имени культурного концепта значимостная составляющая последнего в синхронии описывается прежде всего через внутрипарадигматическую "равнозначность" и "разнозначность" ЛСВ этого имени: отношения синонимии и омонимии в границах соответствующей словарной статьи; в число значимостных характеристик концепта входит также, очевидно, соотношение частеречных реализаций его имени, его словообразовательная продуктивность. В принципе, значимостными являются и прагмастилистические свойства лексико-грамматических единиц, поскольку они реализуются исключительно на фоне синонимического ряда.

Настоящее - это "следствие прошлого", и поэтому вполне оправдан и закономерен интерес исследователей синхронного состояния языка к фактам диахронии, определяющим направление "семантической деривации" (Зализняк 2001) и в "снятом виде" присутствующим в семантике слова в форме его "культурной памяти" (Бабаева 1998; Яковлева 1998). Так, например, есть все основания полагать, что семантическая история концепта "счастье" пофрагментно фиксируется в современных частеречных реализациях его имени.

Судя по данным этимологических источников, гиперонимом имен "счастье" и "несчастье" и семантическим архетипом соответствующих концептов является "судьба" как жизненный путь человека, предназначенный ему богами: "хорошая часть / участь" (Фасмер 1996, т.3: 816; Шанский 2000: 310), в свою очередь "часть" этимологически восходит к корню со значением конкретного физического действия "кус-" - откусить от пирога жизненных благ (Толстая 1994: 143-147). Представления о счастье как о душевном состоянии, отличном от благополучных жизненных обстоятельств в истории культуры относительно новы, счастье как оценка человеком "успешности" собственной судьбы концептуально и хронологически производно от удачи. Кстати, можно отметить, что в паремиологическом словаре

В. Даля, не так уж и древнем по времени составления (1853 год), тематического раздела, включающего понятие счастья-душевного состояния, нет вообще; имеется лишь раздел "счастье-удача" (Даль 1996, т.1: 75-103). Вообще же, следует заметить, что в эволюции концепта "счастье" последовательно прослеживается субъективизация и перемещение вовнутрь "локуса контроля": изначально счастье - это судьба, рок, затем это случай, везенье - нечто сугубо внешнее и не зависящее от человека, и, наконец, это "деятельность души в полноте добродетели" (Аристотель), а быть или не быть добродетельным зависит исключительно от воли человека, и в этом смысле - каждый кузнец своего счастья.

В современной концептуальной формуле счастья как переживания удовлетворенности человека "жизнью в целом" (Татаркевич 1981: 42; Аргайл 1990: 42), т.е. своею судьбой и предназначением, более или менее четко выделяются такие семантические компоненты, как 1) объективный - внешние жизненные обстоятельства,

2) субъективный - их оценка субъектом с точки зрения соответствия его магистральным жизненным установкам. В свою очередь в этой оценке выделяются собственно аксиологический, рациональный момент ("хорошо"-"плохо") и момент её эмоционального переживания ("радость"-"горе"). Как показывают наблюдения над толкованием концепта счастья в лексикографических источниках, отдельные компоненты "формулы счастья" гипостазируются не только в частеречных реализациях его имени, но и внутри словарного описания соответствующего ЛСВ в форме семантических множителей, отправляющих к "источникам счастья": счастье - "чувство радости", "желанная насущная жизнь", "покой, довольство", "благополучие" и пр.

В словарях русского языка у лексемы "счастье" выделяется от двух (Ожегов 1953: 724) до четырех значений (ЛСВ) (СРЯ 1981, т.4: 320; БТСРЯ 1998: 1297; СЯП 1956, т.4: 441-442; ССРЛЯ 1963, т.14: 1311; Ушаков 1996, т.3: 615), в которых фиксируются основные этапы становления концепта счастья и основные компоненты его формулы.

Прежде всего примечательно, что этимологически исходное значение "участь, доля, судьба", занимающее у В. Даля первое место в словарной статье (Даль 1998, т.4: 371), в словарях современного русского языка перемещается на последнее место с пометой "разговорное" и "просторечное" (СРЯ 1981, т.4: 320; ССРЛЯ 1963, т.14: 1311).

Следующее в эволюции концепта "счастье" значение, в котором гипостазируется его объективный момент, отражающий обстоятельства и условия внешнего благополучия субъекта, зависящие от воли случая, во всех словарях прочно занимает второе место: "успех, удача" (Ожегов 1953: 724; Ожегов-Шведова 1998: 783; СРЯ 1981, т.4: 320; БТСРЯ 1998: 1297; ССРЛЯ 1963, т.14: 1311), "удача, успех, благополучное стечение обстоятельств" (СЯП 1956, т.4: 441-442), "успех, удача (преимущественно случайная" (Ушаков 1996, т.3: 615), "случайность, желанная неожиданность, талан, удача, успех, спорина в деле, не по расчету" (Даль 1998, т.4: 371).

Употребление лексемы "счастье" в функции предиката, управляющего объектной придаточной частью: "счастье, (что / если)... " связано прежде всего с гипостазированием интеллектуальной аксиологической оценки ("очень хорошо" - СЯП 1956, т.4: 441-442; "очень хорошо, крайне приятно" - Ушаков 1996, т.3: 615): "Да, счастье у кого есть эдакий сынок" (Грибоедов); "Счастье еще, что мы прошлого году не вмешались в последнюю французскую передрягу!" (Пушкин). В таком употреблении помимо положительной оценки события, отраженного в объектной части, имплицируется также отрицательная оценка соответствующего контрафактичного события: "если бы этого не произошло, то было бы плохо". Введение в состав предиката указания на протагониста объектного события с помощью притяжательных местоимений ("мое, твое, его, их и пр. счастье, что…) возвращает значение лексемы "счастье" к ЛСВ "удача, везенье" ("повезло кому-либо, удачно вышло для кого-либо - СРЯ 1981, т.4: 320; "удачно получилось для меня, тебя, него" - Ушаков 1996, т.3: 615): "Счастье твое, дитятко, - говорит ему баба-яга, - что ты ко мне прежде зашел, а то не бывать бы тебе живому" (А. Толстой); "Счастье его, что он не переломал себе ребер" (Помяловский); "Твое счастье, что раньше мне не попался! Я теперь не пытаю, душа устала…" (Незнанский).

"Счастье" в составе вводного слова ("к счастью", "по счастью", "на счастье"), так же, как и в предикатном употреблении, прежде всего передает положительную аксиологическую оценку содержания высказывания говорящим - "выражает удовлетворение по поводу чего-нибудь" (Ожегов-Шведова 1998: 783; СРЯ 1981, т, 4: 320; БТСРЯ 1998: 1297): "Я внутренне хохотал и даже раза два улыбнулся, но он, к счастью, этого не заметил" (Лермонтов); "Я не знал, куда деваться: тут белеют овцы, там ворчит собака. К счастью, в стороне блеснул тусклый свет и помог мне найти другое отверстие наподобие двери" (Лермонтов); "И удивление, по счастью, / От стрел любви меня хранит" (Баратынский); "Тупая грубость ваших слов / Его, по счастью, не терзала" (Симонов).

Вводное и предикатное употребление лексемы "счастье" сопровождается целым рядом речевых импликаций, связанных с вероятностными экспектациями говорящего ("Я боялся, что случится не-Р") и предназначенных для модификации логических акцентов оценки: вместе с "Р хорошо" сообщается, что "не-Р плохо".

Осложнение вводного оборота именем протагониста ("к твоему счастью", "к счастью для них" и пр.) отправляет значение лексемы "счастье" к объектному ЛСВ "удача, успех": "О, если б мог он, в молнию одет, / Одним ударом весь разрушить свет!. / (Но к счастию для вас, читатель милый, / Он не был одарен подобной силой)" (Лермонтов).

Оборот "на счастье" передает в современной речи чаще всего пожелание удачи: "Дай, Джим, на счастье лапу мне, / Такую лапу не видал я сроду" (Есенин).

Последним по времени формирования и первым по лексикографической значимости в словарях современного русского языка идет ЛСВ счастья-душевного состояния, исторически производный от ЛСВ счастья-удачи и счастья-благой судьбы: ср. нем. Gluck от gelingen "происходить, случаться", англ. happiness от to happen "происходить, случаться", фр. bonheur от bonum augurium "благая судьба" (Татаркевич 1981: 61).

"Наш язык есть продукт долгой эволюции и содержит в себе (в упакованном виде) многое такое, что отдельным рассудочным усилием индивидуального ума мы не можем раскрутить, но тем не менее невольно раскручиваем, когда употребляем слова. Ибо употребление слов как раз и тянет за собой то понимание, которое в них вложено, но которое в то же время может и не быть достоянием нашего эксплицитного сознания" (Мамардашвили 1993: 215-216). Воспроизводимые в словарных толкованиях счастья-душевного состояния фелицитарные концепции восходят, может быть, к глубинным, архетипным структурам "коллективного бессознательного", образующим фундаментальный уровень культуры. Счастье определяется как "состояние высшей / полной удовлетворенности жизнью", как "чувство высшего / глубокого / полного довольства" (СРЯ 1981, т.4: 320; БТСРЯ 1998: 1297; ССРЛЯ 1963, т.14: 1311), и в этом определении в ретроспективе сливаются гедоническая (счастье - это удовольствие) и эпикурейская (счастье - это покой) концепции, поскольку и удовлетворенность, и удовольствие, и довольство этимологически восходят к воле-желанию (Фасмер 1996, т.1: 521; Шанский 2000: 332; Черных 1999, т.1: 258): быть довольным - значит иметь в достатке все то, что обеспечивает "желанную насущную жизнь, без горя, смут, тревоги", и, тем самым, счастье - это "все то, что покоит и доволит человека" (Даль 1998, т.4: 371). В то же самое время если удовлетворение / удовлетворенность - результат положительной интеллектуальной оценки рефлексивной природы, возникающей преимущественно на основе сравнения (Татаркевич 1981: 76), то "чувство радости", входящее в качестве семантического множителя в толкование счастья-душевного состояния (СРЯ 1981, т.4: 319; БТСРЯ 1998: 1297; Ушаков 1996, т.3: 615), - уже непосредственная эмоциональная реакция органического происхождения.

Выделяемое в лексикографии значение счастья как источника счастья ("о том, что приносит счастье" - СЯП 1956, т.4: 441) является, очевидно, результатом метонимического переноса имени душевного состояния на причину, которая его вызывает. Психологически совокупность положительных эмоций, которую приносит субъекту переживание счастья, ближе всего к аффекту любви (Татаркевич 1981: 79), вот, видимо, почему счастье отождествляется с его наиболее интенсивным источником ("воплощение чувства любви" - Ушаков 1996, т.3: 615; "о счастливой любви, любовных наслаждениях" - СЯП 1956, т.4: 441): "Где б ни был ты, возьми венок / Из рук младого / Сладострастья / И докажи, что ты знаток / В неведомой науке счастья" (Пушкин); "Но им открыл я тайну сладострастья / И младости веселые права, / Томленье чувств, восторги, слезы счастья, / И поцелуй, и нежные слова" (Пушкин).

Этимон счастья ("благая судьба") семантически калькируется в лексемах "благоденствие" и "благополучие" (из благая полука "хорошая судьба" - Шанский 2000: 25; ср.: получай = "рок, судьба, слепой случай" - Дьяченко 2000: 452), принимающих участие в толковании счастья-душевного состояния (СЯП 1956, т.4: 441; Ушаков 1996, т.3: 615; Даль 1998, т.4: 371).

Прилагательное "счастливый", как и все качественные прилагательные, допускающие видоизменение качества и превращение его в качественное состояние, протекающее во времени (Виноградов 1947: 262), образует краткую, нечленную форму "счастлив", отмеченную формальными и функциональными ограничениями: она не склоняема и в современном языке употребляется лишь в функции предикатива (сказуемого), но никак не атрибута (определения) (Виноградов 1947: 265; Пешковский 1956: 223; Белошапкова 1981: 291).

Употребление полной и краткой форм прилагательного в позиции предикатива отличаются прежде всего тем, что членная форма обозначает признак, присущий предмету вне времени, а нечленная - его одномоментное качественное состояние (Виноградов 1947: 263). Тем самым, если "Х счастливый" отправляет к постоянной и завершенной характеристике субъекта, то "Х счастлив" - к его разовому и преходящему состоянию, к "счастливому моменту", к одному из фрагментов, из которых складывается мозаичная картина полнообъемного счастья: "И на этой на земле угрюмой / Счастлив тем, что я дышал и жил. / Счастлив тем, что целовал я женщин, / Мял цветы, валялся на траве / И зверье, как братьев наших меньших, / Никогда не бил по голове" (Есенин).

Большая часть лексикографических толкований прилагательного "счастливый" - перифразы с именем "счастье": обладающий счастьем, выражающий счастье, полный счастья, приносящий счастье; такой, которому благоприятствует счастье и пр. В семантике прилагательного реализуются значения всех трёх основных ЛСВ имени "счастье": счастливый человек - это и тот, кто испытывает счастье, и тот, кому благоприятствует удача, и тот, у кого благополучно складывается судьба.

Тем не менее, на употребление кратких форм, помимо функциональных и морфологических, накладываются еще и семантические ограничения - они могут зависеть лишь от субъекта-лица (либо одушевленного существа), способного испытывать счастье и которому может благоприятствовать удача: "Я счастлив, что я этой силы частица, / что общие даже слезы из глаз" (Маяковский); "Счастлив, кто посетил сей мир / В его минуты роковые" (Тютчев); "Монета взвилась и упала звеня; все бросились к ней. - Вы счастливы, - сказал я Грушницкому, - вам стрелять первому!" (Лермонтов); "Сколь щедро взыскан я богами! / Сколь счастлив я между царями!" (Жуковский). Краткие формы реализуют преимущественно значение ЛСВ счастья-душевного состояния, для выделения значения счастья-удачи употребляет предлог "в" (счастлив в игре, любви, друзьях и пр): "Довольно счастлив я в товарищах моих, / Вакансии как раз открыты; / То старших выключат иных, / Другие, смотришь, перебиты" (Грибоедов). Можно также отметить, что противопоставление полных и кратких форм прилагательного "счастливый" нейтрализуется в позиции инфинитива: "быть счастливым".

ЛСВ прилагательного "счастливый", соотносимые с ЛСВ имени "счастье" (счастье-душевное состояние, счастье-удача), могут определять различные семантические разряды существительных: имена лиц, одушевленных существ, предметов, явлений, свойств, обстоятельств и пр., однако вектор семантической деривации, в основе которой лежит метонимический перенос, при употреблении этих ЛСВ разнонаправлен.

Так, счастье-душевное состояние изначально - характеристика субъекта, способного испытывать эмоции ("Стань общительной, говорливой, / Стань на старости лет счастливой" - Светлов; "Все-таки, когда-нибудь счастливой / Разве ты со мною не была? " - Блок), и при определении прилагательным "счастливый" имен предметов и явлений семантический перенос движется в направлении от субъекта к объекту, от душевного состояния к причинам, его вызывающим, или к способам его манифестации: "Люблю я первый, будь уверен, / Твои счастливые грехи" (Пушкин); "И счастье жизни вечно новой, / И о былом счастливый сон" (Бунин); "О, взор, счастливый и блестящий, / И холодок покорных уст! (Бунин); "Дышали милые черты / Счастливым детским смехом" (Некрасов). Имена обстоятельств раскрываются как места и времена, где и когда субъект речи или некто был, есть или будет счастлив: "В счастливой Москве, на Неглинной, / Со львами, с решеткой кругом, / Стоит одиноко старинный, / Гербами украшенный дом" (Некрасов); "И от недружеского взора / Счастливый домик охрани!" (Пушкин); "О миг счастливый, миг обманный, / Стократ блаженная тоска! (Бунин); "Хоть точный срок его неведом, / Держу я крепко свой обет, / Чтобы в счастливый День Победы / Помолодеть на двадцать лет" (Кедрин). В то же самое время "счастливый"-определение имени места может отправлять к безличной совокупности обстоятельств, обеспечивающих человеку благоденствие и благополучие: "Там, за Данией счастливой, / Берега твои во мгле…" (Блок); "Поет ему и песни гор, / И песни Грузии счастливой" (Пушкин).

Счастье-удача, напротив, - свойство внешних по отношению к субъекту обстоятельств, фетишизируемое в конкретных предметах ("Но девы нежной не обманет / Мое счастливое кольцо" - Баратынский; "Приди, утешь мое уединенье, / Счастливою рукой благослови / Труды и дни грядущие мои" - Языков), и при определении имен лиц вектор метонимии направлен от объекта к субъекту: "Ты счастливый, мой мальчик, тебе везет, тебе всегда и во всем везет" (А.Н. Толстой); "Тургенев, верный покровитель / Попов, евреев и скопцов, / Но слишком счастливый гонитель / И езуитов, и глупцов…" (Пушкин). Для передачи значения счастья-удачи в позиции подлежащего или предикатива русский язык располагает лексемой "счастливец / счастливчик", ср.: "Счастливые часов не наблюдают" (Грибоедов) и "Счастливцы мнимые, способны ль вы понять / Участья нежного сердечную услугу? " (Баратынский); "Счастливцам резвым, молодым / Оставим страсти заблужденья" (Пушкин).

"Счастливая любовь" - это любовь взаимная: "Я любовников счастливых / Узнаю по их глазам" (Пушкин); "Как счастливая любовь, / Рассудительна и зла" (Ахматова). "Счастливая судьба / звезда / доля / участь" - это, в принципе, тавтологии счастья: "Чего же жду я, очарованный / Моей счастливою звездой…? " (Блок); "Да не дал только бог / Доли мне счастливой" (Суриков).

Следует отметить, однако, что речевое употребление и полных и кратких форм прилагательного "счастливый" в значительной части контекстов не позволяет разделить значения его основных ЛСВ, семантическая специфика которых здесь, очевидно, нейтрализуется: "Счастлив, кто падает вниз головой: / Мир для него хоть на миг - а иной" (Ходасевич); "Счастлив, кто жизнь свою украсил / Бродяжной палкой и сумой" (Есенин); "Счастлив в наш век, кому победа / Далась не кровью, а умом" (Тютчев); "Счастливый юноша, ты всем меня пленил" (Пушкин); "Что впереди? Счастливый долгий путь" (Бунин); "Счастливый день! могу сегодня я / В шестой сундук (В сундук еще неполный) / Горсть золота накопленного всыпать" (Пушкин).

И, наконец, вербальные реализации концепта "счастье" представлены глаголами "счастливить / осчастливить" и "счастливиться / посчастливиться", из которых в современном литературном языке встречаются лишь приставочные формы, причем "осчастливить" употребляется преимущественно в ироническом смысле (Ожегов 1953: 417). "Счастливить / осчастливить" соотносимы со значением счастья-радости, "счастливиться / посчастливиться" - со значением счастья-удачи: "Вы забыли, что человек счастлив заблуждениями, местами и надеждами; действительность не счастливит" (Гончаров); "Я дочь мою мнил осчастливить браком - / Как буря, смерть уносит жениха" (Пушкин); "Со слов старика выходило так, что жену и её родню он осчастливил, детей наградил, приказчиков и служащих облагодетельствовал и всю улицу заставил за себя бога молить" (Чехов); "Где поётся, там и счастливится" (Лермонтов); "Вчера перед ним полковник военной разведки объяснялся, сегодня тебе посчастливилось" (Незнанский).

В ассоциативные отношения (тематические, парадигматические, синтагматические) вступают ЛСВ конкретных частеречных реализаций имени концепта "счастье". Особенностью синонимики счастья-радости является наличие семантического дублета "блаженство" (Александрова 1986: 531), в котором гипостазируется субъективный момент этого концепта и который в литературном языке обычно в речи функционирует в качестве интенсива. Адъективные реализации концепта счастья-радости синонимизируются преимущественно синестезически, через вкусовые (сладкий) и цветовые (золотой) апперцепции (ССРЯ 1971, т.2: 526-527). Если говорить о цветовых ассоциациях счастья (сиять, золотой, солнечный, светлый - РСС 1982: 482), то они хорошо согласуются с общей тенденцией концептуализации положительных эмоций (Апресян 1995, т.2: 372), и "золотое время" в русской поэзии это, как правило, счастливое время: "Я вспомнил время золотое, - / И сердцу стало так тепло" (Тютчев); "Края Москвы, края родные, / Где на заре цветущих лет / Часы беспечности я тратил золотые, / Не зная горестей и бед" (Пушкин). Индивидуально, поэтическое счастье может ассоциироваться и с цветом синевы: "Сердце остыло, и выцвели очи… / Синее счастье! Лунные ночи! (Есенин).

Между счастьем и несчастьем формально, на уровне словообразования существует антонимическая симметрия, подобная симметрии между удовольствием и неудовольствием, однако симметрия содержательная, семантическая, существующая между наслаждением и болью, радостью и горем, весельем и грустью, здесь, очевидно, места не имеет.

В философских (этических) фелицитарных теориях, ориентированных на счастье как высшую ценность, "меру добра в жизни человека, идеал совершенства личности и бытия вообще" (Дубко 1989: 61), несчастья нет в принципе, как нет противоположности идеалу. Тем не менее, несчастье вполне вписывается в психологические теории, где счастью противостоит горе, а удовлетворенности жизнью в целом - неудовлетворенность (Татаркевич 1981: 100).

Обыденное сознание, зеркалом которого является естественный язык, в общих чертах принимает именно психологические теории счастья, восходящие к "эвтюмии" ("хорошее настроение") Демокрита. Однако слово "несчастье" в значении интенсивного отрицательного переживания в языке употребляется относительно редко, и факт этот зафиксирован лексикографически: в толковых словарях русского языка на первом месте в статье "несчастье" стоит "тяжелое, (трагическое) событие, несчастный случай" (СРЯ 1982, т.4: 484; БТСРЯ 1998: 643) или "беда" (Ожегов 1953: 367; СЯП 1957, т.2: 843), т.е. подчеркивается внешняя, объективная сторона каких-либо неблагоприятных обстоятельств, а уж затем идет "горе" как глубокое душевное страдание - "внутреннее ощущение несчастья" (Степанов 1997: 267). Можно также отметить, что в семантике несчастья-беды отсутствует момент случайности (невезения), присутствующие в значении счастья-удачи, а в семантике несчастья-горя нет вероятностных экспектаций, присущих радости.

3.3 Выводы
Исследование понятийной компоненты концепта "счастье" на материале текстов русской поэзии показывает, что этнокультурная специфика этого концепта сосредоточена прежде всего в его эссенциальной семантике, связанной с набором сложившихся в социуме фелицитарных концепций как житейских и теоретических взглядов на природу и сущность счастья.

Анализ паремиологии счастья дает основания предполагать, что соотношение "созидательных" и "потребительских" фелицитарных концепций в определенной этнокультуре представляет собой некую константу, специфическую именно для этой культуры. В семантический блок "пассивных", потребительски ориентированных концепций попадут эпикурейская, гедоническая, гармоническая, концепции довольства, благополучия, обладания (всего 80 упоминаний в паремиологии и в ответах респондентов). В семантический блок "активных", созидательных концепций попадут концепции, образованные факторами желания, цели, свободы, смысла, самореализации, деятельности и концепции, ориентированные на поддержание межличностных отношений: семьи, любви (с определенными оговорками), дружбы, общения (всего 93 упоминания). Тем самым совокупный коэффициент "фелицитарной активности" для обыденного сознания носителей русского языка в бытовой сфере составит 93: 80 = 1,1625. За пределами классификации остаётся "стоическая" концепция, которая не определена по отношению к признаку деятельности.

Эссенциальная семантика в конечном итоге является определяющей и при анализе образной составляющей концепта счастья, представленной языковыми и авторскими метафорами, с помощью которых языковое сознание "овеществляет" абстрактные сущности. Как представляется, этнокультурнозначимый характер приобретают в языке лишь те "вещные коннотации" имени концепта "счастье", которые превращаются в символ, отправляющий к какой-либо фелицитарной концепции.

Исследование значимостной, внутрисистемной составляющей концепта счастья показывает, что историческая семантика, воплощенная в "культурной памяти" имени концепта, отражается на распределении ЛСВ и частеречных реализаций этого имени, а также участвует в становлении его синонимических и антонимических ассоциативных связей.

Глава 4. Блаженство как семантический дублет счастья
Наличие семантических и / или этимологических дублетов, воплощающих "разноименность" культурных концептов, представляет собой, видимо, обязательный атрибут любого развитого естественного языка: amor и caritas (лат), eudemonia и makaria (др. - греч), "знать" и "ведать" и пр., однако наиболее значимо подобная аллонимия представлена, наверное, в русском языке, где "воля" противостоит "свободе" (Вежбицкая 1999: 453-465), "правда" - "истине" (Степанов 1997: 319-332; Гак 1998: 44; Арутюнова 1998: 543-640), "совесть" - "сознанию" (Голованивская 1997: 143-144), "ведание" - "знанию" (Степанов 1997: 339-348), а "блаженство" - "счастью". Как правило, первый член в парах подобных "слаборазнозначных (т.е. отличающихся минимальным числом обычно неявных признаков) синонимов" (Воркачев 1991: 75) маркирован не только стилистически, но и семантически, и, кроме того, именно он является носителем этноспецифических признаков соответствующего концепта.

Дискурс как речь, "погруженная в жизнь", представляет собой связный текст, взятый в совокупности с экстралингвистическими условиями и ситуацией общения - прагматическими, социокультурными и прочими факторами (Арутюнова 1990: 136-137), типология дискурса частично совпадает с классификацией функционально-речевых стилей, определяемых в первую очередь набором и спецификой присутствующих в них речевых жанров (Бахтин 1986: 250-255): по функциональной направленности и сферам обслуживаемого сознания выделяются политический, педагогический, научный, религиозный, юридический и другие виды дискурса, отмеченные той или иной степенью институционализованности (Карасик 2000а).

4.1 Блаженство в религиозном дискурсе
Религиозный дискурс - разновидность жестко фиксированного институционального дискурса (Карасик 1999: 5-6), организованного вокруг ключевого концепта - веры как доверительного союза человека с Богом (Степанов 1997: 270), основанного на соблюдении закона, конкретизируемого в заповедях. Институционализованность проявляется здесь прежде всего во включении в его фрейм, помимо субъекта веры и Бога, церкви: священнослужителей и их "добровольных помощников" - пророков, праведников, святых, блаженных и пр., а также в специфических условиях функционирования и речевой манифестации - наличию типичных хронотопов, ритуалов, трафаретных жанров и прецедентных текстов.

Язык и религия - основные характеристики этноса, определяющие культурно-психологическое своеобразие народа - его менталитет, именно в них коренятся универсальные начала человеческой культуры, и "заветные смыслы" - высшие жизненные ценности, сосредоточенные в вере, оказываются неотделимыми от своей исходной вербальной формы (Мечковская 1998: 4-5, 37).

Для религиозного дискурса характерно в высшей степени "трепетное" отношение к слову: языковой знак - гностический логос священных текстов - отнюдь не условен, а напрямую связан с природой и сущностью денотата - "имя вещи есть явление вещи" (Лосев 1997: 181), с помощью слова творится мир, именно оно "было в начале". Необходимость отделения божественного знания от человеческого, сакральных текстов, содержащих Откровение, от профанных, очевидно, положила начало стилистической дифференциации языковых средств; тексты религиозных жанров в целом характеризуются по отношению к обыденной речи более высокой формально-смысловой организацией: использованием различных тропов и фигур речи, иносказательности и принципиальной семантической "темнотой" (Мечковская 1998: 78).

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5